Что бывает, если кататься автостопом вместо учёбы

На платформе почти никого не было, и с электронным табло расписания поездов приходилось разбираться самостоятельно. Я решила посоветоваться с молчаливой дамой, сидящей на скамейке неподалёку. В этот момент на платформе появился персонаж, которого принято лицезреть летом на автобусной станции в Клину, но никак не в Париже. Растянутая серая футболка, шорты до колена, раскрасневшееся лицо, по два набитых до отказа полиэтиленовых пакета в каждой руке.

Он с шумным вздохом приземлился на соседней скамейке и стал оглядываться. Дама как раз рассказывала мне, что поезда ходят регулярно, но каждый по своему маршруту, так что лучше сесть на следующий, который идёт со всеми остановками. Мужчина, обернулся, подскочил и с красноречивым акцентом, который ни с чем не перепутаешь, начал доказывать мне и моей советчице, что лучше сесть на этот поезд, доехать до конечной и вернуться на одну остановку назад. Завязался спор: дама возражала, что знает лучше, а мужчина, краснея всё больше, орал: «Мадам, я математик, наверное, я получше вас знаю, как быстрее!»

Отчитав даму, он повернулся ко мне: «вуз эт дэ кель пэи?». Я ответила, что из России, и его лицо преобразилось. «О, так вы хорошо говорите по-русски?» — спросил он, и у меня потеплело на сердце.

---

За несколько месяцев до этого я приехала учиться в Германию, в её самый древний город Трир, построенный ещё Юлием Цезарем. Он стоит на живописной реке Мозель, среди виноградников, и пахнет акациями. Кроме того, географически в самом центре Европы — я восприняла это как намек  и благословение.

Я путешествовала по Германии, Франции, Португалии, Голландии, Люксембургу и возвращалась в общежитие —  старый монастырь на берегу реки — на несколько дней, чтобы выспаться и постирать одежду. Возвращалась я уже в темноте, пешком, потому что дальнобойщики не могли заехать в исторический центр, и возле кованых ворот монастыря меня встречали распятые Христос с разбойниками Дисмасом и Гестасом.

---

На дороге никто не застрахован от бед и ошибок. В тот раз, отправившись в Париж, я оказалась на 50 км южнее дороги, которая ведёт в столицу. Водитель увлёкся разговором и забыл высадить меня перед поворотом. Бывает. Он высадил меня на парковке, и я принялась за самое нелюбимое: стала расспрашивать автомобилистов, куда они едут и не могли бы меня взять. Приплясывать на обочине в ожидании машины — одно, канючить на заправке — другое. Сдерживая тошноту, я брела вдоль машин, целясь в сердца водителей.

Испытание с треском провалилось. Непросто вклиниться в чью-то жизнь в середине маршрута. Кто-то хотел «просто съездить на рыбалку с сыном …». Бывает. А кто-то «извините, но не очень любит подвозить незнакомцев». Тоже бывает.

Оставалась пара, дремавшая с открытым окном на переднем сидении фургончика. Я поверить не могла, что обнаглею настолько, чтобы … Женщина открыла глаза, и глянула на меня. Я начала вкрадчиво рассказывать свою историю на французском, она тряхнула головой, еле слышно выдохнула «Чего?..» и уставилась на меня. Я поняла, что самое время затараторить то же самое по-русски, но слова, последний раз произнесённые месяц назад, выходили медленно и со скрежетом. Женщина перебила: с вами что-то случилось? Да, случилось, уже четыре часа дня, а я далека от Парижа так же, как и от дома. Они посадили меня в машину и отвезли на заправку, через которую грузовики шли в обратном направлении.

Я поблагодарила их от всего сердца и осталась на полупустой заправке. Вечерело. Растеряв всю гордость, я снова решила напрашиваться к водителям — выбора не было. Великан с рыжей бородой за рулём почтового фургона выслушал мою речь на французском, нахмурился и признался, что по-французски говорит плохо. «Vous parlez quelle langue?» — «Russe…»

Хасан бежал в Европу во время Первой чеченской войны, а за ним — ещё десятка два его друзей и родных. Он работал курьером во французской почтовой компании, был женат на иммигрантке из Туниса и говорил по-французски — один из немногих в местной чеченской диаспоре. Здесь он уже отсидел шесть лет за драку с жандармом — тот, правда, был в штатском, но приговор это не смягчило. Хасан рассуждал о жизни в Европе, о русских в Чечне, об уважении и справедливости, о воспитании, а я внимала родному языку, родным мыслям, таким насквозь русским. Мне не хватало этой глубины и одновременно простоты, с которой русские люди размышляют об устройстве мира. В тот момент сентиментальные глубины во мне разверзлись и поглотили способность критически мыслить: мир оказался разделён на «своих» и «чужих».

Хасан направлялся в Париж, но по пути ему нужно было заехать на сортировочный пункт в районе Метца, сдать-забрать посылки. Там я и познакомилась с Русланом, молодым чеченцем, который не понимал по-французски ровно ничего, огрызался на местных грузчиков и мечтал вернуться обратно в Краснодар, где «настоящая жизнь». Когда мы подъехали к гигантскому зданию сортировочного пункта, смотревшегося пустой коробкой что снаружи, что внутри, я стала помогать Хасану выгружать посылки. Он пошёл отчитываться за недостачу (недостача лежала у него под сидением) и вернулся с Русланом. Тот посмотрел на меня и чуть не прослезился: «Аня…какое имя-то родное… А я думаю — новая бухгалтерша что ли?»

С тех пор была налажена транспортировка по всей территории Люксембурга и Эльзаса и Лотарингии: меня, как посылку с объявленной ценностью, передавали из одного почтового фургона в другой. Сказали, если снова увидят на обочине, вернут в общежитие в Трир и сдадут на вахту. С тех пор я звонила Руслану, он вёз меня в Нанси, там в почтовом отделении я каталась на конвейере в ожидании его друга, который забирал меня и вёз в Реймс; оттуда со следующего конвейера я попадала прямиком в Париж. Практически каждый раз на дороге мы останавливались, водитель выскакивал из машины, я слышала, как открывается дверца фургона и что-то тяжёлое падает в траву на обочине. «Так и живём», — был ответ на мой немой вопрос, — «Всё равно за потери и недостачи платит страховая компания». Джинсы, солнечные очки, телефоны — ни один груз не доезжал до склада в целости и сохранности. В крайнем случае, брали бутылкой солярки.

Мы с Русланом частенько проезжали лагерь для беженцев неподалёку от Люксембурга, в котором ему пришлось провести три года, прежде чем он получил разрешение на работу. За шесть лет, проведённых в Европе, его ни на секунду не покидала тоска по России. Он предлагал мне принять ислам и выйти за него замуж, но я отказывалась. Он говорил, это потому, что я слишком много путешествовала и набралась ума — другая бы согласилась не раздумывая. Я же не раздумывая принимала приглашения на шашлыки по выходным. Сестра ржала в голос и писала: надо иметь талант, чтобы уехать учиться в Германию, а в итоге оказаться на шашлыках с чеченцами. И действительно, немецкие семьи с пластиковыми контейнерами для пикника намного органичнее смотрелись на берегу люксембургского озера.

---

- О, так вы хорошо говорите по-русски?

- Да.

Василий Фёдорович окончил Ленинградский политехнический, а потом и Московский университеты и сейчас преподаёт математику в Сорбонне. Он тоже ехал в аэропорт встречать друзей, и мы сели в один поезд. По-русски он изъяснялся крайне интеллигентно и, зайдя в вагон, грозно произнёс: «Давайте мы с вами хорошо сядем!». Я решила, что это означает устроиться поудобнее в пустующем уголке вагона, но он вдруг приземлился рядом с шумной компанией парижан. Молодые люди притихли, и он громко заявил: «Чтоб они слышали, как мы с вами тут по-русски разговариваем!».

Этот хмурый, резкий человек со взлохмаченными волосами и дыркой на футболке никак не вызывал у меня ассоциаций с профессурой Сорбонны. Узнав, что на следующий год я собралась поступать в Парижский университет, он строго заявил: «С вашим уровнем французского, вам необходимо сто часов занятий. Ровно сто. И вас примут». Он тут же полез в один из пакетов, достал последние выпуски Le Parisien и Le Monde, протянул мне («Это читать и учить наизусть»), а затем вручил небольшую книжку с лучшими цитатами XX века. «Это бесценная книга, она поможет вам сдать экзамен. Я вам её даю, а чтобы она принесла вам удачу, а вы мне дайте пять евро». Я вытаращилась на собеседника. Он удивился: «У вас что, нет пяти евро?». Я указала на картонку, торчащую из моего рюкзака, стала рассказывать, что приехала в Париж автостопом, жила у друзей и вообще, пять евро, может и есть, но не больше.

Пришла очередь вытаращиться профессору: «Вам дать двести евро?». Он стал шарить по карманам. «Нет, вы что, не нужно!» — «Тогда возьмите конфеты! Берите, берите! И чай. Вы пьёте чай? Ну нет, так выбросите. Давайте, все конфеты забирайте!»

Я начала хохотать, мотнула головой, а когда снова посмотрела на Василия Фёдоровича, он протягивал мне сосиску. Французы на соседних сидениях безмолвно уставились на нас. Я отвергла и сосиску, тогда мне был предложен «Детский крем». Я уже плакала от смеха: «Да зачем мне детский крем?» Василий Фёдорович всё ещё выглядел потрясённым новостью, что я езжу по стране с пятью евро в кармане: «Как зачем? Руки мазать…» — «Спасибо, не надо» — «Тогда вот, шкатулку, маме подарите…»

Мне пришлось взять конфеты и шкатулку с изображением Эйфелевой башни, профессор растеряно оглядывал пакеты в поисках чего-нибудь ещё. Он достал огромный кубок, завёрнутый в газеты, и протянул его мне: «А это… хотите?». Обессилев от смеха, я спросил, зачем. А он, словно не понимая вопроса, ответил: «Из него пьют… водку пьют. Возьмёте?» 

---

Всю ночь я ехала в почтовом фургоне Хасана, прижимая к сердцу бумажку с номером телефона Василия Фёдоровича. Наутро, подойдя к монастырю, я кивнула распятой троице — Иисусу, Благоразумному и Безумному разбойникам — и в очередной раз подумала, что от родины никуда не убежишь.