Роман с Амстердамом

В мой первый приезд в Амстердам мне ничего не понравилось и не запомнилось. Потому что мне было 14 лет, а Амстердам — не место для 14-летних. Амстердам — это 18+.

Во второй мой приезд первым, что я увидела, была струйка мочи, вытекавшая из-под мужика, который беззастенчиво ссал в кабинке для переодевания у вокзала. Чего я с тех пор только не наблюдала в Амстердаме, но тот момент стал посвящением в таинство города.

В моем воображении Амстердам — этакий задорный двоюродный дядюшка, алкоголик и извращенец, который заставляет вас чувствовать себя неловко на семейном торжестве, шутит на непристойные темы и почитает подростков за ровню, чем, несомненно, им льстит. Он курит при детях и не гнушается справить нужду у обочины, залихватски на вас поглядывая.

Мне был 21 год, и я не испугалась.

Испугалась я в другой раз, когда в поисках ночлега кинула клич на каучсёрфинге: «Accommodation in Amsterdam needed», и меня пригласила переночевать милая молодая блондинка С тех пор я помню, что нужно ну очень внимательно читать графу «about me».

Я приехала по адресу, забыв, что Европа стоит на нулевом этаже, а «первый» начинается выше. Поднявшись на нужный этаж, я увидела распахнутую входную дверь; из квартиры неслись звуки ска-панка, слышался смех и звон бокалов. Сердце сказало: тебе сюда. Я вошла и сразу же влилась в толпу молодых ребят, которая занимала всё пространство от стены до стены, перекатываясь пьяными волнами. У меня в руках незаметно оказался бокал или даже два, никому не было дела до того, откуда я и знаю ли здесь кого-нибудь. Тот факт, что я ошиблась этажом, всплыл на поверхность где-то через час.

Ребята громко и с сожалением провожали меня и предлагали остаться, но я же обещала. Я позвонила в дверь этажом выше, и мне открыла та самая милая молодая блондинка. Она радостно мне улыбалась. Была она абсолютно голой.

Hикогда не знаешь, что приподнесет тебе каучсерфинг.

Забегу вперёд: изучив её страничку, я нашла следующий текст: «мы с парнем нудисты и каждый, кто приходит к нам домой, должен чувствовать себя комфортно без одежды». А тогда я вылупилась на девушку и смущённо представилась. В прихожую выбежал её парень, тоже голый, но с зелёным вязаным шарфиком, обмотанным вокруг шеи. Оказалось, что оба они — артисты местного музыкального театра и завтра им предстояла генеральная репетиция хиппи-мюзикла «Волосы». А парень простудил горло и переживал за голосовые связки, вот и накрутил на шею шарф. Мне так и хотелось влезть в их сценическую карьеру с дельным советом «надень носки»; им это явно в голову не приходило. Ну вот, зато увидела, как выглядит простуженный нудист.

Я тянула, как могла, но пришлось раздеться. Пока мы в совершенно непринуждённой атмосфере смотрели «Человека-паука», я размышляла, сколько задниц со всего мира успело посидеть на этом самом диване до меня. Вдруг открылась дверь в гостиную, и вошли двое ребят.

Вот вообще никогда не знаешь, что приподнесет тебе каучсерфинг.

Ребята выглядели растерянными, и я поняла: тоже не прочли графу «about me» до конца. Не знаю, кто из нас горел ярче в пламени стыда и смущения. Они уселись рядом, и мы стали смотреть телевизор, как образцовая коммуна неформалов на заре 70-х годов.

Через десять минут мы, не сговариваясь, захотели спать и под этим бесспорным предлогом удалились. Оказалось, что спать нам всем постелили в одной комнате под крышей; едва закрылась дверь, мы молча бросились одеваться. Сцена отдавала сюрреализмом. В порыве отчаяния мы надели на себя даже больше, чем нужно, легли в кровати и заржали в голос. Хорошие оказались ребята.

Амстердам — совершенно сумасшедший дядька. Из тех, что наперекор родне учит тебя быть раскованным и не стесняться своих желаний. Этакий дальний родственник, который обнимает, дышит в лицо перегаром и, не понимая, что говорит с ребёнком, учит: «Живи, как тебе хочется!».

Такого советчика не воспринимаешь всерьёз, пока не убедишься: прав, зараза. Жить надо, как хочется.

Мартин был журналистом, романтиком и ценителем финской мятной водки. Он прошел военную подготовку в лагере украинских боевиков и в случае отказа со стороны Евросоюза был готов присоединить Украину лично к себе. Он первым объяснил мне Амстердам. Приезжая, я оставалась у него. А он, катаясь на попутках между Амстердамом и Киевом, заезжал ко мне в общежитие в Германии; мы вместе писали его репортажи и спорили, чей всё-таки Крым. Доспорили до предложения познакомиться с мамой. В то время cемейные ценности были для меня так же далеки, как голландские диалекты, и я сбежала обратно в университет.

И продолжила жить, как хочется.

Одним погожим утром, пока я ждала подругу под деревом на площади Рембрандта и глазела на палантины с африканскими женщинами, которые почему-то в ходу у туристов, ко мне подсел голубоглазый блондин. Он спросил, не накакала ли на меня птичка с дерева. Вот такой простой жизненный, без прикрас, интерес. Интерес вышел взаимным.

Стэф был стажёром в отеле Royal Amsterdam, который высится здесь же, на центральной площади, в окружении главных клубов Амстердама, по левое плечо от ночных дозорных. Общежитие, которое предоставили служащим отеля, располагалось отсюда метрах в ста, и после долгих ночей в бездонных столичных клубах мы возвращались сюда, к разбросанным на полу матрасам. Поспав пару часов, ребята уходили на работу, а я неторопливо собиралась и выходила глазеть на город, к которому у меня было ещё очень много вопросов.

Например, сколько стоит обставить гостиную на шестом этаже, учитывая доставку мебели через окно? A можно самому лежать на диване, который плывет вверх на крюке? Если мне, как иностранке, нельзя покупать травку в кофе-шопах, достаточно ли будет просто постоять подышать у входа? Так значит, кабинки для переодевания — это на самом деле общественные туалеты?..

Стэфу было 18 лет, но и здесь от бесконечных тусовок мы как-то перешли к знакомству с мамой, так что однажды утром назрело решение с улыбкой разойтись в разные стороны. Он направился к площади Рембрандта, а я — к цветочному рынку, от которого благоухал весь город.

Амстердам, он такой: защитник семейных устоев и сам семьянин, но может и по попе шлёпнуть. В целом, добрый малый, а главное — понимающий. Понимающий, что свобода нужна всем, что подростковые проблемы не мельче взрослых, что снаружи прекрасно то, что прекрасно внутри, что приличия — понятие относительное. Понимающий, что время — деньги. И секс тоже, как ни крути, — деньги.

В музее проституции рассказывают, что в среднем визит за шторку в квартале Красных фонарей длится 6 минут. Не полчаса, как мне великодушно казалось, не даже 10 минут (стандартный осмотр у терапевта), а почти вдвое меньше: шесть. Две станции метро. За шесть минут и макарон не сваришь, а тут … 6 минут = 50 евро. Cтены музея увешаны жизнерадостными историями молодых полячек, которые выбрали профессию добровольно и счастливы. Cурово и честно, мне понравилось.

В тот вечер я рыскала по улицам в поисках подтверждения. Шесть минут? Проверим-ка. Я изо всех сил делала вид, что спешу вдоль канала из одного исторического квартала города в другой. Мужчины останавливались перед витринами, стучали, вступали в торги, девушки за стеклом отвечали; но мне ни разу не удалось увидеть, чтобы они ударили по рукам. И вдруг, о чудо, невысокого роста лысый парень в спортивном костюме был допущен: за ним закрылась шторка. Я остановилась неподалёку и глянула на часы. Стоял теплый июньский вечер, толпы туристов двигались вдоль канала. Масляно-черная поверхность воды светилась красными вывесками стриптиз-клубов, кабаре, секс-шопов и ресторанов. Я гадала: как будет выглядеть человек, вышедший из-за шторки в толпу зевак? Потерянным, рассеянным, сбитым с толку? Не до конца осознав, что произошло, он выкатится на улицу, озираясь по сторонам, словно впервые ощутив весь цинизм этого мира? Или будет опустошен, счастлив, освобожден? Или, оказавшись на улице, спрячет лицо в ладони и горько-горько заплачет о своей никчемной жизни?

Через 11 минут мой подопытный вышел на набережную, как ни в чем не бывало оглянулся по сторонам и, слившись с толпой, зашагал прочь, держа руки в карманах. Лицо его ничем не отличалось от лица человека, вышедшего из продуктового.

---

Том, молодой голландский писатель и журналист, когда-то проводил слишком много времени, прилипнув к экрану мобильного, и однажды упала последняя капля. Он провожал свою девушку в Лондон, и вместо того, чтобы уделить ей время в последние часы перед расставанием, провёл их, уткнувшись в смартфон. Из Лондона девушка больше не вернулась.

В тот день Том кое-что понял, вышел из Интернета, зарёкся подключаться к нему целый год и улетел в Колумбию. Он путешествовал по Латинской Америке, смотрел на мир во все глаза и записывал мысли в тетрадку. По окончании эксперимента он написал книгу, в которую включил цитаты из Горького и Чехова, и посвятил труд бывшей девушке.

Теперь Том устраивает презентации книги в Голландии, Бельгии и Португалии, отвечает на вопросы изумлённых слушателей, разъясняет: да, да, совсем без Интернета… Он живёт в самом центре Амстердама, в каморке под крышей, которая и жилплощадью-то не считается: вход туда — через пожарную лестницу и люк в потолке. Путешествие по Южной Америке оставило след в душе и привычках Тома: он выбежал босиком на набережную, чтобы меня встретить, а когда мы распивали вино на крыше, мазал сыр на лепёшку пальцем: «Ничего, что я так ..?».

В родном городе всё так знакомо и так способствует расслаблению, что становится пресно и противно. Не чувствуешь беспокойства, драйва, обострённого интереса ко всему, лёгкой тревоги, которая ведет тебя по незнакомым городам. «Я слишком хорошо знаю Амстердам, он больше не может меня удивить», — разочарованно сказал как-то Том. И я поняла, зачем мы встретились.

Первая искра промелькнула в его глазах, когда на какой-то безымянной площади я полезла громко и самозабвенно купаться в фонтане . Вторая загорелась, когда мы, влившись в толпу молодежи на набережной, случайно станцевали танго. Третья горела в квартале Красных фонарей, где мы до одури торговались с проститутками за самые невообразимые услуги, а потом с хохотом расходились, оставляя их в приятном недоумении. Мы придумывали незнакомцам фантастические судьбы, забирались в их лодки и вторгались на их вечеринки. Амстердам разрешает все это и не только это.

… Я размахивала бутылкой текилы, которую нам вручили на каком-то американском девичнике, и твердила ему: Амстердам прекрасен. Том пошатывался; в зубах он держал розу, которая мешала ему орать вслед проезжающим велосипедстам. Мы шагали по набережной вдоль плавучих домов, в глубине которых горели камины гостиных, по мостам, перила которых еле угадывались за припаркованными велосипедами; на асфальте у канала кто-то написал «Love Love Love Love!!!». И я вдруг вспомнила: «Damn it! Мы же не заплатили за коктейли в баре!». Том заржал и, радостно кивнув, сказал: «Я знаю».

Недавно я узнала, что Том переехал жить в Лиссабон, где его книга особо полюбилась Надеюсь, его ещё долго не оставит ощущение новизны и растянутого во времени приключения (в городе, где трава так же легальна, как хлеб, а ночные клубы в три утра только открываются). Для меня же был достаточно хорош его родной город, такой нерадивый, приевшийся местным, но способный столько всего предложить.

---

— Мой брат лежит в психиатрической лечебнице здесь неподалёку. Можем навестить его прежде, чем ехать дальше?

Водитель глядел на меня устало и без всякой надежды на согласие. Мы ехали с ним от самого Маастрихта, и темы для разговора уже кончались.

— Конечно, давайте заедем.

Я уже поняла, что в Амстердам просто так не попадёшь. В прошлый раз пожилая фрау, подобрав нас с подругой на обочине в Германии, заставила съесть громадный пирог с «рабабером», то бишь ревнем, а сама увезла нас в Бельгию и заблудилась в ней. В другой раз чернокожий водитель попросил сначала заехать в Роттердам «уладить дела». Молча проехав весь город насквозь, он остановился на заднем дворе одного из ресторанов и выбросил в мусорный бак увесистый серый пакет. После этого выдохнул, завел африканское диско и направился в Амстердам.

Теперь вот едем в психбольницу. Столицу Голландии просто так не возьмешь.

Амстердам молод душой или очень хорошо притворяется. Может, он из тех, кто молодится, утверждает, будто берёт от жизни всё, а потом выясняется, что они с женой давно и уныло расстались. Что он живет затворником, ходит по дому голый, обедает замороженными блинчиками из супермаркета, но когда видит молодежь, принимается поучать её, что жить можно лучше. На все её выходки поговаривает: «Пусть гуляют, что им».

Есть надежда, что мне всё-таки удалось повстречаться с Амстердамом лицом к лицу. Он показался мне в образе владельца богом забытого бара, в который я забрела, возвращаясь на чердак Тома. В тёмном переулке я шла на пятно голубого света, откуда негромко лилась босса-новa. Я вошла в открытую дверь бара. В глубине танцпола под музыку покачивался высокий широкоплечий чернокожий мужчина, на нём был деловой костюм таких же исполинских размеров и лаковые туфли. Кроме него в баре не было ни души.

— Хотите выпить?

— Да. Mожно меню?

— У нас нет меню.

Он прошёл за барную стойку и улыбнулся мне.

— Что вы хотите? Я сделаю.

У него был один из тех низких громоподобных голосов, которые не перестают пугать даже после того, как весь вечер звучат в ушах. Он мягко улыбался и, пока смешивал мне «Лонг Айленд», рассказал, что сам и есть владелец заведения, по совместительству бармен, а вообще, бывший учитель сальсы, оставшийся без учеников. Во всём его образе сквозила сладкая тоска по прошлому; сам он время от времени пропадал в темноте, сливаясь с зеркальной голубой стеной бара, и начинало казаться, что хриплый голос доносится из пустоты.

Прикинув стоимость коктейля, владелец бара запросил за него десять евро. Сошлись на том, что я заплачу пять и станцую с ним сальсу. Только оказавшись рядом с ним, я, наконец, оценила воистину библейский рост этого человека. Его грузная фигура двигалась с неожиданным изяществом, безошибочно вторя музыкальному ритму. Пустынный переулок, синие квадраты окон на асфальте, бар, в котором ни души, и этот громадный человек, погружённый в океан ностальгии — всё это показалось мне миражом, исчезающим поутру. На самом деле здесь и в помине нет никакого бара, просто сегодня он ненадолго появился, как являются в реальный мир осколки сновидений. Такие происшествия крайне редки и, по Фраю, служат исключением из правила непогрешимости Вселенной. Завтра утром его и след простынет.

---

Я по-всякому приезжала в Амстердам и по-всякому уезжала. Город явно позаботился о том, чтобы прощаться с ним было легко: чуть ли не в самом центре есть уголок автостопщика. Кусок обочины, залитый красной краской, венчает дорожный знак — на нём ладонь с поднятым большим пальцем. Даже руку протягивать не нужно, все и так понимают, зачем ты устроился на рюкзаке на этом островке безопасности и заботы. И скоро тебя заберут.

В последний раз я уезжала из Амстердама с горшком ромашек в руках — подарком от одной восторженной дамы с цветочного рынка. Она вручила мне ромашек на память. На память о чём? Я не стала уточнять, ясно же, о чём. С этим горшком я и торчала у дороги, как цветочница-оборванка в пьесе Бернарда Шоу. И как в пьесе, случилась чудесная встреча.

Моя тётя называет таких людей ангелами, а на деле он казался добродушным маляром в старенькой, забрызганной краской машине. Встреча с такими душами — как встреча с шедевром, оказывается детищем великого множества совпадений. Месяцы, проведенные в Азии с улыбчивыми местными, с их хвалёной добротой, восточной мудростью и, прости господи, готовностью помочь не добавили моей вере в людей оптимизма. Весь ее фундамент был заложен на дорогах и улицах Европы — в Италии, Голландии, Франции, людьми, сердца которых больше моего.

Ангел ехал домой, дом его стоял в 17 километрах к югу по шоссе. Он провёз меня 400 лишних километров до границы с Германией и навсегда остался столпом моей веры в человеческую доброту.

Амстердам поражает, причем иногда делает это со злым умыслом и напоказ. Он толкает навстречу собственным страхам, подобно мудрым безжалостным родителям: по-другому не научишься. И как всегда, встреча со страхом несет освобождение.

Чувство внутренней свободы — вот что сопровождает Амстердам в каждой его ипостаси. Даже в образе отвязного подростка, бросающего миру вызов, ему все-таки есть, чему научить. Как минимум тому, что жить нужно так, как хочется.